Еще в те года, когда победа коммунизма во всем мире казалась неизбежной, а учение Маркса и Ленина единственно верным, ибо, как говорили, оно истинно, я бегал в школу, которая находилась через одну улицу от моего дома.

Улица была тихой и, как мне тогда казалось, не лишенной красоты. Правда, не городской, а какой-то деревенской. Палисады с георгинами, резные двери, разукрашенные ставни на окнах… Самое главное – навесные козырьки над парадными дверьми. Тут уж, конечно, мастера старались. Здесь было все: и художественная ковка с причудливыми узорами, и олени на бортиках и даже водосточные трубы были в виде драконов. Одним словом, бежать в школу и со школы по моей улице было очень приятно и даже занимательно.

И только одно место на этом пути как-то омрачало приподнятое настроение долгое время. Это была сапожная будка, стоявшая в метрах пятидесяти от школы прямо на трамвайной остановке. И дело, конечно, не  в самой будке, коих в то время было огромное количество по всему городу. Работал в этой будке безногий Гриша. Мне было трудно в то время определить его возраст, однако думаю, что он все же был моложе, чем я сегодня. С нависшими на глаза бровями, он все время смотрел исподлобья и напевал (скорее даже не напевал, а мычал под нос) какие-то песни. Передвигался Гриша на коленях, от которых назад отходили две культи, оставшиеся от ног, с примотанными к ним кожаными вставками на ремешках. Гриша работал хорошо, чем заслужил уважение не только на нашей, но и на соседних улицах. Гриша возвращал к жизни обувь, которой на первый взгляд место было только в мусорном ведре. Фразу «Не выбрасывайте, Гриша починит – будут как новые» приходилось слышать чуть ли не каждую неделю. Мою обувь тоже частенько приходилось отдавать Грише, ибо бережливым отношением к обуви я, как впрочем и все мои друзья, в то время не отличался.

Каждый раз, когда следовало нести ботинки или туфли в мастерскую, мне приходилось придумывать разные причины, чтобы вместо меня их отнесла либо сестра, либо еще кто-нибудь. Проходя мимо будки, я опускал голову и старался проскочить быстрее, а когда я видел его, идущим, как всегда, на своих коленях по улице, я старался задержаться или сделать вид, что я чем-то занят. Поравнявшись, Гриша каждый раз громко здоровался, всегда называя меня солдатом. Вот так прям и говорил: «Здравствуй, солдат!» Я что-то бубнил в ответ, не поднимая глаз. Но как-то все же он заставил меня взглянуть себе в глаза. Мы с отцом возвращались из школы, и естественно дорога лежала мимо будки с Гришей. Гриша позвал отца по имени и после того, как они с отцом очень дружелюбно пожали друг другу руки, он спросил: «Почему твой сын не здоровается со мной?» Отец вопросительно смотрел на меня, а я не знал, что ответить. «Спроси его сам»,  — после некоторой паузы ответил отец. «Ну солдат, — сказал Гриша, — почему ты со мной не здороваешься?»

Что мне было ответить? Что мне до слез жалко этого получеловека с натруженными растрескавшимися руками? Я не раз задавался вопросом, ну почему же у нас у всех есть ноги, мы здоровые и нормальные, можем бегать-прыгать, перелезть через забор в конце концов, а он на своих культях тащится только до дома, наверное, час, а то и больше. Мне казалось, что я чувствую его боль и пронзительное одиночество, особенно когда он мычал свои песни. В такие моменты хотелось плакать. Во мне сидело непреодолимое желание пожалеть его, но сделать это я не мог, потому что боялся обидеть, тем самым лишний раз напомнив ему, что он калека. Странное и противоречивое чувство заставляло меня каждый раз отворачивать взгляд и ускорять шаг, проходя мимо.

— Ну что, солдат? – взяв за руки, Гриша притянул меня к себе. — Будешь здороваться?

Увидев мои повлажневшие глаза, Гриша улыбнулся и обнял меня. Что-то нестерпимо пронзительное и в то же время очень теплое хлынуло в мое сердце, и слеза, скатившись по щеке, растворилась в его руке, как капля дождя на засохшей земле. Гриша по-отечески потрепав меня по волосам, неожиданно спросил:

— В каком классе учишься, солдат?

— Во втором, — ответил я.

— А оценки какие?

— Разные, дядь Гриш, — ответил я.

— О, да ты и имя мое знаешь,  — заулыбался Гриша, — ну теперь сам Бог велел со мной здороваться.

Отцу я как мог в то время объяснил все свои чувства по отношению к Грише. Единственное, что ответил отец, это «не надо его жалеть». Понимание этих слов пришло чуть позже, через месяц или полтора, когда мы с отцом шли по традиции поздравлять с днем Великой Победы моего дядю. Они с отцом очень любили этот праздник и отмечали его с завидным постоянством. Хоть воевали они на разных фронтах, но по их рассказам всегда создавалось впечатление, что они сидели в одном окопе и вместе ходили в атаку. Отец каждый раз брал с собой бутылку коньяка, на котором было написано «Гвардейский» и плитку шоколада с таким же названием. Коньяк выпивали они с дядей, шоколад по традиции доставался мне. На этот раз отец взял две бутылки коньяка и две шоколадки.

— А это кому? – поинтересовался я у отца.

— Это твоему другу, — с этими словами он сунул сверток мне в руку.

Кому приготовлен этот сверток я узнал минут через десять.  По дороге к дяде мы завернули в соседний переулок. Я увидел то, что повергло меня в небольшой ступор. Навстречу нам шел Гриша. Уже не передвигался, а именно шел, хоть и на тех же кожаных вставках. Он улыбался мне, зачесанные назад волосы колыхались на ветру, а сам он казался намного светлей, чем обычно. И самое главное – он казался выше и гораздо крепче, чем обычно. Придя в себя, я вдруг осознал, что меня ввергло в этот ступор. На Грише был надет военный китель, полный орденов и медалей. Медалей было в два ряда, а орденов целых четыре: Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, и два ордена Великой Отечественной войны. Гриша был героем, и именно в этот момент я понял, что означали отцовские слова «не надо его жалеть».

— С праздником, солдат! – отчеканил Гриша.

— И т…ттебя, дядя Гриша, — заикаясь от неожиданности и восхищения, произнес я и протянул приготовленный отцом сверток.

— Спасибо, солдат, от души.

И мне показалось, что глаза у Гриши тоже повлажнели, как у меня месяцем ранее. От прежних моих чувств к нему не осталось и следа. Всю жалость и сострадание вытеснило чувство глубочайшего уважения и восхищения мужеством и героизмом этого человека. Меня переполняло чувство гордости за дядю Гришу, за моего отца и за всех тех, кто не щадя своей жизни сломал хребет фашистской гадине.

И сегодня, через годы, я пронес с собой именно это чувство к поколению, которое не нуждалось в жалости, — чувство величайшего почтения и благодарности. Я горжусь ими и горжусь тем, что мне удалось прикоснуться к их славе. Я хочу быть достойным потомком этого великого и славного поколения героев.

Тамерлан Тегаев